Гришка-рейхстаг - Страница 6

Очнулся он в каком-то полутёмном помещении. Тело болело не очень – калечить его не стали. Вырубили быстро и профессионально. Григорий сел на полу, осматриваясь. Награды куда– то делись. Форма и сапоги те же, новые. А вот фуражки тоже нет.

Неожиданно открылась дверь, в проём упал свет из коридора, а на пол комнаты легла тень массивной фигуры. Булатов узнал одного из штатских.

– Вставай, – приказал тот.

В «воронкé», пахнущим металлом и кислой блевотиной, Григория доставили в тюрьму.

После унизительной процедуры оформления, когда пришлось раздеваться догола, нагибаться, раздвигать ягодицы, широко открывать рот – и всё это для того, чтобы проверяющий убедился, не проносит ли арестованный запрещённых предметов, Булатова повели по гулким коридорам в камеру-одиночку, где он просидел трое суток. Кормили вполне сносно, на фронте и то не всегда так бывало. На прогулку не выводили.

У Григория в достатке появилось времени подумать о своей невесёлой доле. Вон оно как всё обернулось-то! За что, почему, что теперь с ним сделают?

Через трое суток его опять куда-то повели. Коридоры часто перегораживали решётки, возле которых сидели солдаты с кобурами на ремнях. Сопровождавший Гришку конвойный всякий раз сообщал, куда ведёт арестованного, после чего командовал:

– Лицом к стене!

Булатов с заведёнными назад руками поворачивался к стене и ждал, когда коридорный отопрёт очередную решётку.

Затем следовала команда: «Вперёд!»

И так несколько раз, пока не дошли до камеры. Здесь их встретил ещё один коридорный, отпер ключом массивный замок на двери, открыл её, заскрипевшую в несмазанных петлях, и скомандовал:

– Заходи!

Григорий зашёл.

Дверь за спиной гулко захлопнулась.

Тяжело пахнуло куревом, потными телами и несвежей одеждой. Откуда-то из глубины донеслось:

– О, пассажир.

Булатов увидел небольшую комнату с шершавыми бетонными стенами и единственной лампочкой под потолком. Сильно накурено, сизый дым окутывал слабо горящий источник света. На противоположной от двери стене у самого потолка – маленькое зарешеченное окно. Посреди комнаты – прямоугольный длинный дощатый стол с двумя лавками. На столе – кружки и миски. Вдоль стен – двухъярусные деревянные нары. Неподалёку от двери – жутко воняющий бак. Параша…

– Ползи сюда, родной.

Немного привыкнув к полутьме, Булатов увидел, лежащих на нарах людей.

Гришка подошёл к столу, сел на лавку.

– Дайте закурить, мужики, – попросил он, рассматривая изрезанную непристойными рисунками и матерщиной, затёртую до черноты столешницу.

– Мужики – в колхозах, – усмехнулся один, упруго поднимаясь с нар.

С виду он и казался мужиком обычной наружности. Коротко пострижен, с простоватым лицом. Расстёгнутая на груди нательная рубаха навыпуск, под ней дешёвый крестик на суровой нитке, мешковатые штаны заправлены в сапоги. Обычный крестьянин или работяга.

Неизвестный сел напротив Булатова, положил испещрённые наколками руки на стол.

– Давай знакомиться, – произнёс он, сверля Гришку глазками-буравчиками.

– Закурить сначала дай, – спокойно ответил Григорий.

– Кури, – предложил сиделец, извлекая из кармана штанов простой портсигар и коробок со спичками, положив их на стол.

Булатов открыл портсигар.

– Папиросы, – усмехнулся он. – Кучеряво живёте.

– А ты больше по махорке? – лениво поинтересовался незнакомец.

– По ней, родимой, – кивнул Гришка, закуривая. – Слабые, не накуришься, – добавил он с сожалением.

– Кто будешь? – спросил сиделец.

– Григорий Булатов.

– А я Кныш.

– Имя, что ль, такое? – усмехнулся парень.

Он уже всё понял. Его подсадили к уголовникам. Но не боялся их Григорий. Ему ли, фронтовику, бояться какую-то мразь, расхищавшую народное добро, пока он фрицев бил?

– Считай, что и имя, и фамилиё. Ё-моё, – хохотнул Кныш. – Какими судьбами к нам?

– Погостить заехал. Не возражаешь?

– Я – нет. Люди, которых ты по незнанию мужиками назвал, – тоже согласны, – ответил уголовник, мельком глянув на лежащих на нарах.

– Которые нары мои? – поинтересовался Булатов.

– А вон, на второй ярус забирайся и живи. Ты здесь надолго приземлился.

– Ты почём знаешь? – старательно гася тревогу в голосе, спросил Григорий.

– Легавые рассказали. А ещё говорят, ты первым знамя на Рейхстаге установил. Правда?

– Правда. Только товарищ Сталин сказал молчать об этом двадцать лет.

– Ты видел Сталина?! – не поверил Кныш.

– Вот как тебя.

– И говорил с ним?! – всё также недоверчиво спросил уголовник.

– Нет. Язык будто отнялся.

Кныш понимающе покивал и поинтересовался:

– Так и сказал – молчать двадцать лет?

Булатов кивнул.

– Но почему? – удивился вор по-настоящему.

– Не знаю, – вздохнул Гришка, гася в жестяной пепельнице окурок.

– Ну, тогда ты и впрямь надолго здесь. Лет на двадцать.

Григорий едва не взвыл сквозь зубы от отчаяния, но сумел сдержаться.

– А ты молодцом, – одобрительно произнёс уголовник, оценивающе глядя на Булатова. – Иные, как узнают, сколько им сидеть – в истерику впадают. Кто прокурора требует, кто письма писать собирается, а кто и вовсе на рывок отсюда надеется через Тот Свет. – Кныш помолчал и с нехорошей улыбочкой добавил: – Вены режут, вешаются… Страсть!

– Пойду, прилягу, – произнёс Булатов.

Он испытывал потребность в который уже раз осознать всё, что с ним случилось. Григорий был растерян и напуган, но выдержка и воля позволяли оставаться внешне бесстрастным. Ему действительно хотелось написать товарищу Сталину и рассказать, что сделали с ним. Ведь товарищ Сталин не знает об этом. Но как написать ему? Как?